RPG-7.
Guest
Незарегистрированный
- Автор
- #1
⦗VOM AUTOR ALS MINI-BUCH ENTWICKEL⦘
BIOGRAFISCHES MINI-BUCH
JEDER HASSTE, UNGELIEBLE OBSZONE NATIONALISTEN.
Австриец. Родился в новогоднюю ночь, в ночь с тридцать первого декабря на первое января тысячи девятьсот восемьдесят четвертого года, в столичной и холмистой Вене. Не женат. Увлекается философией, параллельно политологией сея Республики. Рождён в среднестатистических европейских штандартах. Мать, которая родила Гекендорфа поздней ночью, звали Малейн. Отца главного героя звали Манфред. Манфред Гекендорф. Любовь семьи, и первый ребёнок. Есть сестра и младший брат. Аннета и Вильгельм. Скорее, Вильгельм и Аннета. Вильгельм младше Герберта лишь на четыре года, в то время, как Аннета была поздним ребёнком, и младше своего самого старшего брата на восемь лет. Мигрировал с семьей в США, в заброшенный дом в Детройте, когда тому было лишь три года. Три неосознанных года, когда Герберт ничего ещё и не понимал. Как и подобает каждому гражданину Америки — в семь лет пошёл в частную школу, и окончил её переменчиво, но к концу, лояльные учителя, выставили ему сплошь оценки "A" и "B". В восемнадцать поступил в университет им. Джорджа Вашингтона, в иронично парадоксальном, сером, деловом городе-столице Вашингтон. После успешного завершения университета с дипломом юриста, переезжает в Сан-Фиерро, где наблюдался дефицит кадров. В поисках лучшей жизни, и нежелании возвращаться в полупустой Детройт, Герберт остаётся там и постигает тамошний быт и житейство.
«Герберт? Мой первый ребёнок, которого я получила в качестве подарка, наверное, в новогоднюю ночь. Я не могла праздновать новый год, да и не совсем хотелось. Муж был на смене, а одной было не очень-то и интересно. Санта знал, что нужно дарить. Я была в наркозном состоянии, но после глубокого сна после родов, мне принесли его. Помню его, ещё таким, когда он умещался в мои две ладошки. А сейчас, он сентиментальный националист. Гордость. Вильгельм, тот, что его младший брат, хочет походить на него. Хотя, я слышала, что Герберт ударился в философию и часто уходит в длинный запой. Бывает приезжает домой, однако хотелось бы видеть его чаще. Заметила кое-что странное, когда он уезжал — он был ярым и идейным оптимистом. Как открыл для себя философию — стал, не то что, замкнутым, но стал куда более закрытым, да и загадочный. Всё твердит про лицемерие людей и наплыв мигрантов в Америку. И недавно, я увидела у него руну — знаете, которую в нацистской Германии использовали, как кривой крест. Свастика. Точно. Она. Переживаю за его новые знакомства, конечно».
— МАТЬ ГЕРБЕРТА О НЁМ, О РОЖДЕНИИ И МИРОСОЗЕРАЦИИ.
TEIL 1. RÜCKZUG. ABSATZ. ⦗ LOS-SANTOS, 2020, 14 DEC.⦘
Ты приятный собеседник, дружище.
Знаешь, приятно встречать закат с чашкой кофе.
В нас обеих есть медиевализм, и его очертания.
Только я пост-модернист, а ты традицоналист.
Печаль и грусть.
Закат. Восемьдесят четыре градуса по фаренгейту. Двадцать девять по цельсию. На часах что-то вроде шести, а за окном дети играют. Лето. Каникулы. Мы с тобой вспоминаем былое, где-то, на окраине города. Любовь к личности и входящему индивиду есть в нас обеих. Мы интересны друг-другу. Нас заботит лишь то, как бы не прекращать разговор, и найти ещё пару тем. Речь заходит о далёком прошлом. Кафе, в котором играет старый поп. Мы уже настолько перепили кофе, что можем ночами напролёт мечтать, глядя в небесные звёзды. Лучи уходящего солнца за горизонт бьют нам в глаза. Мне приходит очередной звонок с работы, и я достаю из кейса потёртый, большой и толстый блокнот.Знаешь, приятно встречать закат с чашкой кофе.
В нас обеих есть медиевализм, и его очертания.
Только я пост-модернист, а ты традицоналист.
Печаль и грусть.
Ты взглянешь на него небрежно, и подумаешь, что кроме этого блокнота у меня нет аналогии, и еврейская меркантильность даёт о себе знать в полной мере. Ты подумаешь, что я состою в еврейской общине, ибо, уж очень начитан, но после, ты увидишь потёртую заголовочную свастику на ней. А после и тут на правой кисти. Тоже, вроде, свастика. Ты, станешь чуть бдительнее, и воскликнешь моё имя. «Герберт. Это что?!» — с недоумением спросишь ты. Я неспешно отвечу, что тут вся моя история, и если меня найдут с ножевым, или политическим заключенным — кто-то в моём доме прочтёт его, и узнает всю правду. Я начну открывать его, и озвучивать эту книгу вслух.
TEIL 2. DER ANFANG DES WEGES. ⦗ VIENNA-DETROIT, 1984-2003 JAHR ⦘
Родился я тысячи девятьсот восемьдесят четвертого года в Вене, Австрии. Воистину, нейтральная страна уже как семьдесят пять лет. Со времён Гитлера. Я считаю, что его правление — было радикальным. Не люблю его политику касательно евреев, милитаризма и всеобщего социального порицания к меньшинствам. Пожалуй, переход в двадцать первый век для меня было весомым событием. Мы отошли от темы, да? Это отступ. Я был желанным ребёнком, ждали меня года два. Это по рассказам мамы, а как было на самом деле — я понятия не имею. Да и не особо интересно знать. В три года уже жил в Детроите, и уже в сознательные десять — очень любил американскую жизнь. Демократия, защита, и всеобщая свобода. Да и мороженное тут вкуснее, и дети счастливее. Я хотел выделяться, поэтому с шести лет брал книжки, и заучивал все школьные темы заранее, дабы выделяться. Когда учебники наскучили, к нам, в Америку, перешла неформальная субкультура скинхедов. Меня не то чтобы считали изгоем, но я предпочитал абстрагироваться от швали, и не бродить с отребьем, которым счастьем было — обидеть кого-либо. Показать себя физически предрасположенным к унижениям. Тут я и заметил политичных скинхедов, они обсуждали книги Гитлера, политику Геббельса. В тогдашние семь лет я не придал этому значения, так как был уверен, что мир красочен.
В одиннадцать я для себя понял, что типичный и серый тип жизни мне не по душе. Я напялил на себя отцовские сапоги, наклеил на них шипы, заправил футболку в штаны, купил ремень с орлом, и пошёл к этой более-менее интеллектуальной касте. Они посмеялись и усмехнулись надо мной, но решили негласно взять меня на испытательный срок. Эх я, тогдашний глупец. С этой обретением нового отряда, который только лишь обсуждал Евреев и унтерменьшей, и максимум на что был способен — оскорбить нечистого анонимно, я почувствовал себя независимым, и взрослым. Ведь я сам, без разрешения родителей стал националистом. Иронично. Но именно тогда, когда я уже был условным хулиганом, к нам в класс перевелась Мюнхенская девочка, знаете, беловолосая, красивая, говорила на ломанном, Британском английском.
Только вот нос был горбатый. Я смекнул, что она еврейка. Но душа тянулась к ней сама. Как бы я не был пропитан литературой нацистов, я не мог оставить свою любовь. И я в полной мере понял, что тривиальное увлечение, которое я назвал миссией — детское баловство, и ушёл обратно в нирвану асоциального заучки.
В пятнадцать лет, когда я уже как четыре года боялся начать с ней разговор, всё было спонтанно. На перемене я ходил вокруг её кабинета, и невзначай, оборачивался в сторону её парты. Шестая, в первом ряду. До сих пор помню, смешно. В очередной из таких дней, когда я решил вновь как и на протяжении этих молчаливых годов посмотреть в её сторону. «Мне пятнадцать, и, я до сих пор балуюсь, э-ээ... Детской забавой. Да. Но ладно, ещё один день, и я, завтра признаюсь.» — с такой фразой в сердце, я пошёл вновь высматривать фраулейн. Её не было на месте. Может, на перемене. Ждал я всю перемену, сидя, бренно, у двери класса. Точнее, я опустил голову вниз, скатился по стене, и сел на пол. Звонок. Я поднимаю голову, вижу её. Она спрашивает меня про причину моей позы ждущего Хатико, и почему вообще это я тут развалился. После долгих мыслей и переживании, во время ожидания её, я понял одно. Что сейчас, или никогда. Хватит бегать четыре года, и скрываться. Я собрал волю в кулак, и признался. Нелепо. Что-то вроде. «Не знаю. Я не знаю этого сам, и не знаю тебя. Знаю, ч-что, ты мне нравишься. С одиннадцати лет.» — пробормотал я. Учитывая то, что она живёт тут относительно недавно — я засомневался, что она поняла что я сказал. Но вроде, поняла. Улыбнулась и засмущалась. Круто.
С момента обретения первой подруги, я проводил с ней значительное время своей жизни, мы оба были мигрантами, немецких задатков. У неё очень схожая история со мной. Родители не объяснили ей зачем и как они тут, да и она особо не хотела. Точь в точь, с моей историей. Правда о своей миграции я знаю лишь то, что у отца тут был дальнейший карьерный рост. Насрать, в общем. Нравилось мне в США. Так вот. Когда я полюбил эту горбоносую фраулейн, моя жизнь перевернулась. Я впервые полюбил, морально и физический, девочку. Мы гуляли, но такого представления любви у нас не было. Я мечтал, что мы построим новую жизнь, и у нас будет большой дом где-нибудь в Лоуренсе, трое детей, и немецкая овчарка.
Крах. Крах мечтам моим. Раны до сих пор остались в сердце. Острые, сквозные душевные раны. В один из дней, когда я пришёл в школу, я увидел, что её нет. Нет, всякое может быть, болезнь да и прочее. Но родители у неё были консервативные к аспектам учёбы, и отправляли её учиться даже с температурой в тридцать семь. Да и душа моя изнывала от любопытства, и горечи. Интуитивно. После уроков, я набрался смелости и пошёл к ней домой. Около её дома стоял наряд патрульных полицейских, и лента, жёлтая лента. Я чуть на месте не умер, точнее умер, но душевно. Я приблизился, и увидел, как её родители скорбят, а вместо её тела — на сыром после дождевом асфальте лишь обводка мелом. Она была единственной в семье. Я пришёл домой, и опустел. Морально. Недельку я проходил в школу, учёба смылась в унитаз, проблемы с учителями, а мне было безразлично. Спустя неделю пустого разума, я повторно пошёл к ней домой, постучался. Мне открыли дверь, и я в лицо её отцу, монотонно проговорил: «Кто. Кто это сделал?». Её отец спросил кто я есть и кем ей прихожусь. Я рассказал, открыл скрижаль собственную. И он перешёл на откровения. Он сказал, что фигуранты по делу мигранты из ближнего Востока. Он рассказал о зверстве убийства. После двух минут, я перестал слушать, собрался, и направился домой. Отныне во мне кипела расовая ненависть ко всем мигрантам, чёрным, горбоносым, из Ближнего востока, в общем. Мне в миг вспомнились труды нацистов, и я, прибывая в месячной апатии, решил уехать подальше отсюда, в более консервативный штат Вашингтон. В университет имени Джорджа Вашингтона. Поступил я туда лишь с помощью учителей, что подкрутили мне оценки.
TEIL 3. ERWACHSENSEIN. ZWEITE CHANCE. FÜR IMMER. ⦗ WASHINGTON, 2003-2010 JAHR ⦘
Пасмурная осень. Сентябрь. Рыжие, ржавые листья ложатся на мокрый после дождя асфальт. Топот туфлей, осеннее пальто, потёртые джинсы, и хмурая, полузамкнутая физиономия Гера. Герберт не отошёл от той беды, она оставила ему очень большую анафему на душе. За что? Почему со мной? Я... я ведь ничего не делал, злого. Почему у других всё так. Депрессивная панк-рок песня текла в уши и в нервную систему Гекендорфа в мёртвой хваткой из потрёпанных наушников компании «Apple».
Так. Сегодня мой первый день поступления в интернациональный универ. Надо бы быть позабыть о той боли, которая произошла со мной буквально недавно. «Это не обязательно арабы такие плохие, это мог быть любой» — утешал себя я. Не помогало, правда. Я всей душой презирал этот этнос. Правда, за время душевной само-реабилитации я отправил в далёкий ящик учения мерзких нацистов. А зачем они мне. Неактуально. Двадцать первый век, популярность техники и свободного мнения. Мне тогда было что-то вроде девятнадцати, но я понимал структуру и последовательность жизни. Тривиальная повседневность беспокоила меня всё больше. Но вроде, первая реформа в мозгу, за столь долгое время. Адреналин бурлил в крови, а нейроны в мозгу шевелились с дикой хваткой. Мне так казалось, на деле, я пришёл вторым в приёмный кабинет универа. Учителей тоже не было. «Это американская традиция? Опаздывать?!» — продумал я про себя. Но тут, как мне казалось, юноша, повернулся, и я увидел очертания сформированной физиономии, не сказать, что прям мужик, но человек был явно не моего возраста. На неполноценном американском, я пробормотал что-то в духе «Я мешаю?!», и стал ждать ответа. Он медленно снял свои очки, поставил их на стол, и ответил, что это учительская, а кабинет, в котором меня должны были принять как салагу — этажом выше. Я извинился, мне было неловко. Максимально. Первый прокол. Тем временем, на часах уже отчётливо виднелось время начало урока, и я поспешил на другой этаж. Добежал. Стук в дверь.
— А, извините, я Герберт... Герберт Эрих Гекендорф. М-мне, сказали, что к вам, - сказал неуверенно я.
— Да-да, Греберт, садитесь, - сказал этот мерзопакостный учитель высшей математики.
— Я... Я Герберт, учитель.
— Я понял, Эрих, садись.
Я сел. Как только я сел, буквально после пяти секунд после меня зашли два араба, которые явно были подвыпившими. Румяные. Мне показалось что это арабы, но это, курды. Слышал о их сопротивлении в Турецких регионах, не более. Учитель небрежно посмотрел на них, и пальцем тыкнул на место, где сидела филиппинка. Глаза вроде и европейские, но вроде и узкие. Так я опознал её этнос. Не знаю, правильно ли было с моей стороны анализировать этническую принадлежность. Наверное, не правильно. Но после того случая, как бы я того не хотел — я анализировал всех. Читал, думал. Отвлеклись. Продолжим. Так вот, после того как они сели — они начали смеяться над ней, мол глаза не такого размера, коих они мечтали. А сами то, ни-то чёрные, ни-то евреи, ни-то европейцы. Я услышал от них это случайно, но не придал этому значения. Первые два месяца учёбы, да и в принципе, вся, далась мне более чем легко. За два этих месяца, когда время уже близилось к декабрю, отмеряя от ноября, и когда снег уже лежал, да и скользко было. Я помню. Да, это ни-то декабрь, ни-то ноябрь. Много тавтологии. Так вот, за эти два месяца я заметил то что издёвки над той девчушкой не останавливались. В силу их численного, и физического превосходства — я решил не влезать в конфликт, да и слухи ходили, мол ножи у них. Дело близиться к новому году, последние дни учёбы. Всё такие же издёвки. Звонок. Я одел своё потёртое пальто, и как всегда, направился в съемную квартиру, на окраине. На выходе увидел, что тех двух арабов замочили головой в снег три бритоголовых парня. Белые. Неслись выкрики что-то на подобии: «Отбеливатель, сука!», «Освежись, ты весь грязный». Я ухмыльнулся, и пошёл. И знаете, меня удивило, что это было у школы. С далека я их не увидел, ибо зрение я посадил ещё в школе, в Детроите. Я думал, что это были наши студенты, но это были какие-то юноши, с какой-то праворадикальной организации. Мне было как никогда приятно, хотя я не предпочитал насилие. Любил словесное дебатирование.
А время текло. Протекло таким образом уже около пяти лет. Я пошёл на юридическую магистратуру, нравилось мне это дело поначалу. Поначалу. Я конечно, без особого труда окончил основные курсы, но всё же. Понял, что это не моё. Не моё листать бумажки, не моё спасать преступников. Не моё. Магистратура далась с трудом. По большей части моим невежеством в этой области двигала лень. Глупая лень. Два с половиной года магистратуры дались с трудом. Чуть не вылетел с университета, бывало. Знаете, первые плохие знакомства. Там я и встретил свою аллегорию — интернационалиста, марксиста, и отчасти Лениниста. Мне было интересно узнать о чём он думает. Мне казалось, что неактуально быть интернационалом в духовном и этническом плане. Приезжие не ассимилируются, всегда так. Но его идеи о свободе и вольности своей жизни заселили во мне задатки интернационалиста. Прошлое националиста-консерватора и интернационалиста не совмещались, но породили во мне одно — философию. Философия всегда была альтернативным и неизведанным. Миллионы сальных и праведных простор. Это институт заботы о житейском. Постструктурализм. Метафизика. Другое начало. Начиная с банальщины по типу Макиавелли, которого читал даже любой встречный, до еврейской самоненависти в лице Отто Вейнингера. От традиционалиста — Канта, до мультикультуралиста — Ницше. От гнусного Аврелия, до непостижимого Сократа. Это можно расписывать вечно. Однако, юридический диплом уже был в кармане, и я решил попробовать свои афоризмы на практике. А знаете где. В Армии. Да, я был хилым. Но, все с чего-то начинают. В армии никогда не было дефицита кадров, но лишних рекрутов, как мы знаем у США — нет. Пойдя со своими дипломами в рекрут-центр неподалёку от Вашингтона, я прошёл через все азы доармейских хлопот. Записался, даже в качалку. Там потно, и воняет. Да и никого там не заботит жизнь и её смысл. Неприятный этап. Но вот. Мне одобрили рекрутинг и записали к морской пехоте. Эдакая элита. Берут туда не тупых, а как раз таки умеющих думать. Я был не из робкого десятка. И думать, вроде умел. Мне 19. Конец ближневосточным конфликтам Штатов. И слава Богу.
«Матери больше не страдают»
«Жёны теперь не изменяют»
«Семьи теперь полностью целы»
«А мы? Что — мы?!»
«Порою грустно бывает»
«Что за друга не смог ты ответить»
«И наглым хачам не достался патрон»
«Мы вернёмся, вернёмся, мой компаньон»
«Жёны теперь не изменяют»
«Семьи теперь полностью целы»
«А мы? Что — мы?!»
«Порою грустно бывает»
«Что за друга не смог ты ответить»
«И наглым хачам не достался патрон»
«Мы вернёмся, вернёмся, мой компаньон»
⦗ PVT. HERBERT E. HECKENDORF, U.S MARITIME, 131. ABTEILUNG, 2010-2011⦘
Ну здравствуй, демобилизация. На заработанные деньги я приобрёл себе квартиру в Орегоне. Учитывая льготы служившим, которые получили ранение на битве за США — квартира далась легко. Как я получил ранение? Это один из скрытых локальных конфликтов на ближнем Востоке, близь Ирака. Конечно, никто не озвучивает такие конфликты. Мы были на задержании и возможной ликвидации одного из лидеров Иракского освободительного движения — Карима Шарифкаа Аль-Мустафи. Воевать в таких мелких сражениях мне было не впервой, да и вооружение у нас было лучше. У них, условные недо-автоматы собранные на коленке, которые стреляют через раз, а у нас элитное вооружение США — забитые дополна карабины. И гранаты. И пару управляемых дронов. Мне никогда не приходилось вступать в ближний бой, но тут ситуация была жаркой. Пустыня. Мы в экипировке, конечно, лёгкой, но всё равно, не в тех платках, что террористы. Мы шли пешком к точке, дабы разведать обстановку. С пустынного холма. Мы были почти на высоте. Ах да, ещё лёгкая была песчаная буря. Я только начал слышать двигатель местного транспорта, как за ней последовала пулемётная очередь. В меня не попали, но я лёг. Притворившись мёртвым и уставившись в песок, не дыша, я слышал, как они обсуждали трупы моих коллег. Я поднял голову на немного, как увидел кровище на песке. Они издевались над ними, фоткались на старые, кнопочные телефоны. Ну и забрали оружие. Когда я уж думал, что они собрались уходить, я почувствовал, что они перестали фоткаться и замерли. Я тоже, лежал будто бездыханный жмурик. Они не обошли меня стороной. Они почуяли кровь, и воткнули в меня нож. Недалеко от правого предплечья. Экипировка, которую я проклинал всю дорогу — спасла мне жизнь. Из-за неё я не потерял много крови, а бинты и лёгкая аптечка помогли мне встать на ноги, взять рацию и доложить о потерях. Я сидел на песке до полночи. Тогда я услышал знакомый рев американской машины. Близилась пехота. Они забрали меня. Отвезли в госпиталь. А-а, как я оказался в больнице Орегона, я помню обрывочно, да и ничего интересного там и не было. Но я помню, почему я попросил отвезти меня в Орегон. Там жила семья моего брата по оружию, и, я хотел передать ей эту весть лично. Меня опередило правительство. Но в Орегоне я предпочёл остаться. Ехать обратно в Вашингтон — явно не вариант. Он серый и хмурый. А Орегон — штат интересный сам по себе, да и я в душе — большой реформатор. Вот и всё. Так я и оказался в Орегоне.
А как я оказался в Сан-Андреасе? — Там было более консервативное общество, и я просто на просто продал квартиру, и скопив капитал, купил дом в Сан-Фиерро. Так кратко. Неправда ли.
«Восток, песок и война»
«Война — грешна, но так родна»
«Любовь — карабин, танк и флотилия»
«Кровь засыхает, ветеран — мне фамилия»
«Как выглядит дом, ты скажи»
«Я совсем позабыл, и не капли лжи»
«Может он пуст, может он полон»
«Покажи мне ты, мой черный грызущий ворон»
«Война — грешна, но так родна»
«Любовь — карабин, танк и флотилия»
«Кровь засыхает, ветеран — мне фамилия»
«Как выглядит дом, ты скажи»
«Я совсем позабыл, и не капли лжи»
«Может он пуст, может он полон»
«Покажи мне ты, мой черный грызущий ворон»
